Неточные совпадения
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав
зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, —
остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его
зубы; через несколько минут он издох; я
остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным открытым выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке его
оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток
зубов, лицо его было еще замечательной красоты.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского, рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь один равнодушно ковыряет зубочисткой в
зубах. Рыжий офицер стоял рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
Я ставил стоя, молча, нахмурясь и стиснув
зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко объявил zero, не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня
оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между тем все кругом меня завертелось и заплясало.
А затем как бы закоченел на месте, стиснув
зубы и сжав крестом на груди руки. Катерина Ивановна
осталась в зале и села на указанный ей стул. Она была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных
зубов уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые
остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
— Коли хватит терпенья, из меня выйдет что-нибудь, — промолвил он сквозь
зубы, — не хватит,
останусь недорослем из дворян. Пойдемте-ка лучше Асю отыскивать.
— Впрямь, корми собаку — все собака
останется;
зубы скалит и не подумает, на кого… Блохи бы заели без меня!
— В шахте… Заложил четыре патрона, поджег фитиля: раз ударило, два ударило, три, а четвертого нет. Что такое, думаю, случилось?.. Выждал с минуту и пошел поглядеть. Фитиль-то догорел, почитай, до самого патрона, да и заглох, ну, я добыл спичку, подпалил его, а он опять гаснет. Ну, я наклонился и начал раздувать, а тут ка-ак чебурахнет… Опомнился я уже наверху, куда меня замертво выволокли. Сам цел
остался, а
зубы повредило, сам их добыл…
— Не надо, — тихо процедил сквозь
зубы Помада и попробовал приподняться на локоть, но тотчас же закусил губы и
остался в прежнем положении. — Не могу, — сказал он и через две минуты с усилием добавил: — вот где мы встретились с вами, Райнер! Ну, я при вас умру.
Возле часовни, в самых темных воротах, постоянно сидел на скамеечке семидесятилетний солдат, у которого еще, впрочем,
осталось во рту три
зуба.
Луша тихо засмеялась теми же детскими нотками, как смеялся отец; ровные белые
зубы и ямочки на щеках придавали смеху Луши какую-то наивную прелесть, хотя карие глаза
оставались серьезными и в них светилось что-то жесткое и недоверчивое.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в
зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и
осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Знает ли он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней
осталось чуть-чуть мясца) русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в
зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а все только одни разговоры разговаривает!
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под шубой, на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место на боку, где
остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой
зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к деду.
На углу Напольной стоит двухэтажный обгоревший дом. Сгорел он, видимо, уже давно: дожди и снега почти смыли уголь с его брёвен, только в щелях да в пазах
остались, как сгнившие
зубы, чёрные, отшлифованные ветром куски и, словно бороды, болтаются седые клочья пакли.
Порою мелькало обезумевшее лицо с вытаращенными глазами, мёртвое и вздутое, как лицо утопленника;
оставались в памяти чьи-то испуганные, виноватые улыбки, свирепо нахмуренные брови, оскаленные
зубы, туго сжатые кулаки одиноких людей, сидевших в углах.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не
оставалось, как только вцепиться друг в друга и
зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Но время шло, а он
оставался всё таким же: огромная голова, длинное туловище с четырьмя бессильными придатками; только улыбка его принимала всё более определенное выражение ненасытной жадности да рот наполнялся двумя рядами острых кривых
зубов. Коротенькие лапы научились хватать куски хлеба и почти безошибочно тащили их в большой, горячий рот.
— Ишь какой, — равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо
осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о
зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал — жалко ему Машу или не жалко?
Только и помню, что во рту у меня всегда
зубы щёлкали с голоду да холоду, на роже синяки росли, — а уж как у меня кости, уши, волосы целы
остались — этого я не могу понять.
Шабельский. Хоть к черту в пекло, хоть к крокодилу в
зубы, только чтоб не здесь
оставаться. Мне скучно! Я отупел от скуки! Я надоел всем. Ты оставляешь меня дома, чтобы ей не было одной скучно, а я ее загрыз, заел!
Естественно, что при такой простоте нравов
остается только одно средство оградить свою жизнь от вторжения неприятных элементов — это, откинув все сомнения, начать снова бить по
зубам. Но как бить! Бить — без ясного права на битье; бить — и в то же время бояться, что каждую минуту может последовать приглашение к мировому по делу о самовольном избитии!..
— Три праздника… Долой, следовательно, двенадцать рублей… Четыре дня Коля был болен и не было занятий… Вы занимались с одной только Варей… Три дня у вас болели
зубы, и моя жена позволила вам не заниматься после обеда… Двенадцать и семь — девятнадцать. Вычесть…
останется… гм… сорок один рубль… Верно?
Зина
осталась одна. Невыразимая тягость давила ее душу. Она чувствовала отвращение до тошноты. Она готова была презирать себя. Щеки ее горели. С сжатыми руками, стиснув
зубы, опустив голову, стояла она, не двигаясь с места. Слезы стыда покатились из глаз ее… В эту минуту отворилась дверь, и Мозгляков вбежал в комнату.
Пока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай стоял у дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал
зубы; он думал, что господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся в экипажи. При общем безмолвии поезд тронулся, и около духана
остался один только дьякон.
— Чудак, но разве это можно? Одному из нас непременно надо
остаться, иначе кредиторы завопиют. Ведь я должен по лавкам рублей семьсот, если не больше. Погоди, вышлю им деньги, заткну
зубы, тогда и она выедет отсюда.
И,
оставшись один лицом к лицу с телом Суламифи, он долго глядел на ее прекрасные черты. Лицо ее было бело, и никогда оно не было так красиво при ее жизни. Полуоткрытые губы, которые всего час тому назад целовал Соломон, улыбались загадочно и блаженно, и
зубы, еще влажные, чуть-чуть поблескивали из-под них.
Сравнительно богатые молодые Зыбины воспитывались в московском дворянском пансионе и не раз приезжали в мундирах с красными воротниками и золотыми галунами к нам с визитом, но никогда, невзирая на приглашение матери, не
оставались обещать. Вероятно, желая казаться светски развязными, они громогласно хохотали за каждым словом, чем заставили случившегося в гостиной о. Сергия неосторожно сказать: «Per lisum multum…» (по причине выпавшего
зуба он говорил lisum вместо risum).
Выражается сознание, что врага у вас не находится, а что боль есть; сознание, что вы, со всевозможными Вагенгеймами, вполне в рабстве у ваших
зубов; что захочет кто-то, и перестанут болеть ваши
зубы, а не захочет, так и еще три месяца проболят; и что, наконец, если вы все еще несогласны и все-таки протестуете, то вам
остается для собственного утешения только самого себя высечь или прибить побольнее кулаком вашу стену, а более решительно ничего.
— Вестимо, вестимо, — заговорили в толпе, — он тебе дело баит; сам ты, мотри, не скаль зубы-те! Нешто вы на то дворы держите? Этак у всех нас, пожалуй, уведут лошадей, а ты небось
останешься без ответа.
Ты, бешеный!
останься у меня,
Ты мне понравился; ты Дон Гуана
Напомнил мне, как выбранил меня
И стиснул
зубы с скрежетом.
Мы забрались в «дыру» и легли, высунув из нее головы на воздух. Молчали. Коновалов как лег, так и
остался неподвижен, точно окаменел. Хохол неустанно возился и всё стучал
зубами. Я долго смотрел, как тлели угли костра: сначала яркий и большой, уголь понемногу становился меньше, покрывался пеплом и исчезал под ним. И скоро от костра не
осталось ничего, кроме теплого запаха. Я смотрел и думал...
Последним живым человеком из ожиговского дома ушла Авдотья Мироновна, воспитанная по-монашески, и старик
остался в своем доме, как последний гнилой
зуб во рту.
Съесть-то съел, да, съевши, спохватился: «Что такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на
зубах ничего не
осталось?» Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел — только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.
Господин помолчал и вдруг засмеялся разбитым смехом, причем обнаружилось, что у него ни одного
зуба не
оставалось, а говорил он довольно чисто.
Дворянок
осталось там мало; да и те были без
зубов, с печи не слезали, доживая на ней долгий век свой.
Больной прожил еще полторы недели; каждый день у него появлялись все новые и новые нарывы — в суставах, в печени, в почках… Мучился он безмерно, и единственное, что
оставалось делать, это впрыскивать ему морфий. Я посещал больного по нескольку раз в день. При входе меня встречали страдальческие глаза ребенка на его осунувшемся, потемневшем лице; стиснув
зубы, он все время слабо и протяжно стонал. Мать уже знала, что надежды нет.
В глубоких ухабах или под раскатами столбовых дорог то и дело, бывало, валяются ободранные «падла» и над ними стаями веются черные птицы, высматривающие — как бы им ухватить что-нибудь из того, что может
остаться после
зубов страшно освирепевших от голода собак.
Хвалынцева внутренно что-то передернуло: он понял, что так или иначе, а все-таки арестован жандармским штаб-офицером и что всякое дальнейшее препирательство или сопротивление было бы вполне бесполезно. Хочешь — не хочешь,
оставалось покориться прихоти или иным глубокомысленным соображениям этого политика, и потому, слегка поклонившись, он только и мог пробормотать сквозь
зубы...
Что мне
оставалось делать, кроме как повиноваться? Когда я вошла в спальню, Эмилия сидела на своей постели, раскачиваясь во все стороны, точно у нее болели
зубы.
Егорушка, бледно-зеленый, растрепанный, сильно похудевший, лежал под тяжелым байковым одеялом, тяжело дышал, дрожал и метался. Голова и руки его ни на минуту не
оставались в покое, двигались и вздрагивали. Из груди вырывались стоны. На усах висел маленький кусочек чего-то красного, по-видимому крови. Если бы Маруся нагнулась к его лицу, она увидела бы ранку на верхней губе и отсутствие двух
зубов на верхней челюсти. От всего тела веяло жаром и спиртным запахом.
Тут же валялось помятое
зубами древко стрелы, но наконечник
остался в ране и, видимо, сильно беспокоил зверя.
Первые собираются толпами и стараются улететь как можно подальше от зимы с ее увеселениями, рецензиями, единицами, сугробами, вторые же берут лапы в
зубы, безмятежно засыпают и будут спать, несмотря ни на что; даже если Цукки согласится
остаться на всю зиму в России, и тогда они не проснутся.
Без рук, без ног
останусь, — поползу,
зубами буду стрелять!
Антон Пантелеич
оставался верен себе: так же говорил и держал себя; такая же у него была усмешка глаз и губ, из-под которых выглядывали детские, маленькие, желтоватые
зубы.
Девушка изредка щурилась, когда повертывала голову в сторону дома, где был юг. Ее высокая грудь вдыхала в себя струи воздуха, с милым движением рта. Розовые губы ее заметно раскрывались, и рот
оставался полуоткрытым несколько секунд — из него выглядывали тесно сидящие
зубы, блестевшие на солнце.
Матрена Ниловна не передала дочери своей наружности. Волос из-под надвинутого на лоб платка не было видно, но они у нее
оставались по-прежнему русые, цвета орехового дерева, густые, гладкие и без седины. Брови, такого же цвета, двумя густыми кистями лежали над выпуклостями глазных орбит. Проницательные и впалые глаза, серые, тенистые, с крапинками на зрачках, особенно молодили ее. В крупном свежем рту сохранились
зубы, твердые и белые, подбородок слегка двоился.
Ко мне никто оттуда не обращался. Но у"Искры"
остался против меня
зуб, что и сказалось позднее в нападках на меня, особенно в сатирических стихах Д.Минаева. Личных столкновений с Курочкиным я не имел и не был с ним знаком до возвращения моего из-за границы, уже в 1871 году. Тогда"Искра"уже еле дотягивала свои дни. Раньше из Парижа я сделался ее сотрудником под псевдонимом"Экс-король Вейдавут".